Решили показать зубы? Ок. Зубы - дело поправимое ©
Бля, это когда же я это писал?
Впрочем
читать дальшеУтро было холодным и стылым. Эту помертвелую тишину стряхнул громкий рык двигателя, пробрав до основания постройки, леса на холме и заболоченные озера окрест. Но ненадолго.
Те, кто пришли на холм в такой странный, предрассветный час, очень хорошо знали правила и понимали, как следует появляться в таких местах.
Машина замолкла, и голоса людей перешли на шёпот, стараясь не разбудить, не обеспокоить, оставить ещё хоть несколько мгновений тихого, бестревожного сна.
Дом был старый, основательно просевший, накрепко покосившийся и вросший в эту каменистую землю всем естеством. Машина, вставшая перед ним, была немолода, побита жизнью и дорогами, и выжата досуха тем последним отрезком пути, которым пробивалась в этот край света.
Они с домом словно бы посмотрели друг на друга и решили остаться довольными первым знакомством.
Люди молчали, стояли, прислонившись к машине. Из привычной среды обитания они рассматривали ждущий их дом и мир. Боялись, может быть – надеялись, может быть – боялись, что надежды окажутся напрасными. В конце концов, смирившись с неизбежным, отправились в своё новое обиталище.
Это могло быть обидным, потому что казалось, будто в не дом они идут, а в склеп или на эшафот. Это было неприятным.
Впрочем, это только казалось.
Их было двое, вернее – двое и один, а если совсем верно – один, один ребёнок, и один, который всё это затеял. Но для них это было нормально; для них было нормально и кое-что похлеще, потому – они решили считать, что их, всё-таки, трое.
Потом они долго переругивались, перетаскивая свой небольшой багаж в дом. Очень долго и непонятно почему – вещи кончились гораздо быстрее спора.
К полудню первое неяркое солнце согрело широкое крыльцо.
Они пили кофе, прямо на тёплом, заросшем камне. Человек разбирал, чистил и правил оружие, а тот, кто всё это затеял, поил ребёнка водой. Вода тоже была тёплой, с красноватым привкусом крови.
Вечер пришёл рано и застал их на холме.
Они рассматривали лес, и дом, и заболоченное озеро. И делали это так, словно понимали, что каждый их взгляд будет замечен и оценен теми, на кого они смотрят.
Человек держал оружие, потому что так было легче присматриваться к новому; тот, кто это затеял, держал ребёнка, потому что его не мог удержать никто другой; ребёнок держал ладошки открытыми и старался вывернуться из клетчатой рубашки, в которую был закутан – сейчас ему хотелось поймать что-то неуловимое.
Дальше к ночи они собрались поужинать в спальне.
В островерхой мансарде уместилась старинная рассохшаяся кровать и кресло для ребёнка.
Человек разжёг камин и теперь сидел перед ним на толстом пыльном ковре, держа над огнём невкусную, неживую еду. Правда, она становилась чуть лучше от суховатой пригоревшей корочки, и можно было представить, что всё не так уж гадко складывается на новом месте.
Тот, кто всё это затеял, тоже сидел перед камином, держал на руках ребёнка и снова поил его водой. Только теперь она была красноватой и тёплой не от крови, а от мёда, огня и молока.
Ребёнок с удовольствием пил, старался ухватить отца за волосы, а потом смотрел на золотые сполохи в темноте.
Было совсем поздно, когда ребёнок уснул.
В небе за стрельчатым окном мерцали к непогоде звёзды, в камине мерцали угли, и от этого ночь казалась жарче, чем была.
Они долго лежали в постели, глядя в темноту и друг на друга. Очень долго, пока тот, кто всё это затеял, не потянулся к брату, пока человек не ответил ему первым за целый день поцелуем, сжимая, стискивая до боли, первый раз за целый день, без опаски и без колебания.
Они долго занимались любовью, и не знали, когда придёт утро.
А также
читать дальшеВокруг фонарей – круги, мерцающие, густые. Декабрь, Сочельник, идёт снег.
Он стоит у окна и смотрин на мирную, совершенно открыточную картину. Загородный дом, фонарики, ночь, снег. То есть, если дождаться темноты, если прижаться лбом к панорамному окну, покрепче, поплотнее, чтобы не осталось пустого места в голове и вокруг, если напрячь больное своё воображение, и те тусклые огни, и то, что мерцает вокруг них принять, представить себе как фонари и снег... На самом деле это далёкие пожарища виднеются сквозь густой серный пепел.
Там, снаружи, дышать тяжело из-за этого пепла, дыма и пыли. И совершенно непонятно, как там ещё может что-то гореть; отложилось ведь в памяти ещё с начальной школы, с уроков физики, кажется – огонь не горит без воздуха.
Впрочем, где те школы, где те уроки. Да и где та физика, если уж на то пошло. Осталось только больное воображение. Или – больное сознание, что правильнее.
Да, с головой совсем не в порядке, уже… третий… месяц… год? А может быть и век – сейчас даже время идёт к чёрту, часы сбоят, среди дня наступает ночь, среди ночи – день. И постоянно преследуют сны наяву. Это хреново, это трудно выносить, но это нельзя изменить.
Люди вообще хреново переносят апокалипсис, как было подмечено давно и не им. И демонов тоже… переносят плохо.
Он идёт по дому, просто и почти бесцельно бредёт из комнаты в комнату.
Здесь, внутри дома, чьего-то бывшего дома, больших любителей шикануть в прежние времена, воздух нормальный. И нормальная вода. И еда, и тепло, растения в зелёных кадках тоже живые. Здесь ничто не напоминает, даже не догадывается о происходящем снаружи. И этот дом должен быть ему благодарен за то, что он в нём… живёт? Существует? Находится? Или просто и без затей заперт.
Но дом должен быть ему благодарен, как же иначе. Ведь больше его благодарить некому.
Он открывает кран и смотрит на струю, полную мелких молочных пузырьков.
Подставляет под неё руки и держит долго-долго. Пока пальцы не устают от напора воды. Хотелось бы, конечно, чтобы они уставали от жары или холода, но это невозможно.
Теперь это просто невозможно – чтобы ему было жарко, или холодно, или больно, или опасно. Чёртова окружающая среда подстроится под любую его потребность, сама подстроится, без напоминаний. Окружающая среда. Чёртова…
Он стоит под душем и вода льётся ему на голову, бьёт по лицу. Если ещё сильнее открыть кран, то, кроме шума по черепу, всё остальное как бы смывается. В принципе, можно было обойтись и без крана, но так как-то привычнее, по-старинке. В этом чёртовом новом мире он будет, наверное, большим любителем винтажа.
А что, ему не привыкать. Машина, револьвер, ножи. Теперь вот – краны, бритвы, ложки и чашки с кофе – приоритеты слегка сдвинулись, но что сейчас не сдвинулось? Если уж сдвинулся и он сам…
Он одевается, чтобы потом спуститься вниз.
Прок от этой залихватской новизны – мокрые полотенца можно швырять в ванной, носки бросать нестиранные, а наутро, ну или навечер, глянь – всё чистенькое, приглаженное и на своих местах. Аккуратненько, по полочкам разложено… Сразу видится родное. Ну да, реальность, она такая, кто конструировал – под того зануду и подстраивается.
Он стоит у плиты, варит себе кофе, любимым ножом бессмысленно царапает сетку, то ли письмена на столешнице.
Раньше он пытался этот нож согнуть, ещё раньше сломать, а совсем рано – выбить с его помощью окно, чтобы добраться до гаража, чтобы взломать гаражную дверь изнутри и на всех их четырёхсот лошадиных и одной человеческой убраться нахрен из этого проклятого дома, города, подальше.
Но быстро понял, что, во-первых – уж из мира-то они всяко не уберутся, а во-вторых – кто б им ещё это разрешил. То есть, понятно – кто. Но разрешил? Вот и остаётся варить себе кофе. А ей – ждать техосмотра раз, может, в неделю. На котором он не поприсутствует, и это его стремает. Может быть, это глупо, но они заслужили чёртово совместное развлечение.
Потом он не раздеваясь заваливается спать на диване, в гостиной, под пледом, без света. Странно, раньше с кофе хотелось уж точно не спать. Хотя, раньше ему вообще много чего хотелось. Теперь хочется только убраться отсюда подальше, по хоть какой уцелевшей дороге, а можно и прямо без дорог; убраться, как раньше, вдвоём; убраться, чтобы по пути разнести к чертям всё, что встретится; убраться так, чтобы все эти твари тоже убрались, по месту прописки, к дьяволу.
Он спит и видит сны. Страшные сны, кошмарные, правдивые, может быть, сны. Что снаружи совсем нечем дышать, что даже ножа ему не позволят взять с собой, что бежать им будет не по чему и не на чем, что её уже вообще нет.
Что грешно ему задумываться о побеге, ему, из-за кого это всё и началось. Потому что именно из-за него это началось, и теперь поздно сожалеть. И желать теперь чего-то – тоже поздно.
Полночная тишина – наступает 25 число. Ночь, зима, Рождество.
Он получит свой подарок.
Когда в отросших волосах скользнут суховатые пальцы, тёплая ладонь коснётся щеки, и от этих прикосновений сны станут совсем другими. О пыльных дорогах, заносах на поворотах, весёлых голосах, старых приколах.
Потому что тот, кто может менять реальность так же легко, как и его сны, тоже получил подарок. С рассрочкой в год, на целую вечность…
Впрочем
читать дальшеУтро было холодным и стылым. Эту помертвелую тишину стряхнул громкий рык двигателя, пробрав до основания постройки, леса на холме и заболоченные озера окрест. Но ненадолго.
Те, кто пришли на холм в такой странный, предрассветный час, очень хорошо знали правила и понимали, как следует появляться в таких местах.
Машина замолкла, и голоса людей перешли на шёпот, стараясь не разбудить, не обеспокоить, оставить ещё хоть несколько мгновений тихого, бестревожного сна.
Дом был старый, основательно просевший, накрепко покосившийся и вросший в эту каменистую землю всем естеством. Машина, вставшая перед ним, была немолода, побита жизнью и дорогами, и выжата досуха тем последним отрезком пути, которым пробивалась в этот край света.
Они с домом словно бы посмотрели друг на друга и решили остаться довольными первым знакомством.
Люди молчали, стояли, прислонившись к машине. Из привычной среды обитания они рассматривали ждущий их дом и мир. Боялись, может быть – надеялись, может быть – боялись, что надежды окажутся напрасными. В конце концов, смирившись с неизбежным, отправились в своё новое обиталище.
Это могло быть обидным, потому что казалось, будто в не дом они идут, а в склеп или на эшафот. Это было неприятным.
Впрочем, это только казалось.
Их было двое, вернее – двое и один, а если совсем верно – один, один ребёнок, и один, который всё это затеял. Но для них это было нормально; для них было нормально и кое-что похлеще, потому – они решили считать, что их, всё-таки, трое.
Потом они долго переругивались, перетаскивая свой небольшой багаж в дом. Очень долго и непонятно почему – вещи кончились гораздо быстрее спора.
К полудню первое неяркое солнце согрело широкое крыльцо.
Они пили кофе, прямо на тёплом, заросшем камне. Человек разбирал, чистил и правил оружие, а тот, кто всё это затеял, поил ребёнка водой. Вода тоже была тёплой, с красноватым привкусом крови.
Вечер пришёл рано и застал их на холме.
Они рассматривали лес, и дом, и заболоченное озеро. И делали это так, словно понимали, что каждый их взгляд будет замечен и оценен теми, на кого они смотрят.
Человек держал оружие, потому что так было легче присматриваться к новому; тот, кто это затеял, держал ребёнка, потому что его не мог удержать никто другой; ребёнок держал ладошки открытыми и старался вывернуться из клетчатой рубашки, в которую был закутан – сейчас ему хотелось поймать что-то неуловимое.
Дальше к ночи они собрались поужинать в спальне.
В островерхой мансарде уместилась старинная рассохшаяся кровать и кресло для ребёнка.
Человек разжёг камин и теперь сидел перед ним на толстом пыльном ковре, держа над огнём невкусную, неживую еду. Правда, она становилась чуть лучше от суховатой пригоревшей корочки, и можно было представить, что всё не так уж гадко складывается на новом месте.
Тот, кто всё это затеял, тоже сидел перед камином, держал на руках ребёнка и снова поил его водой. Только теперь она была красноватой и тёплой не от крови, а от мёда, огня и молока.
Ребёнок с удовольствием пил, старался ухватить отца за волосы, а потом смотрел на золотые сполохи в темноте.
Было совсем поздно, когда ребёнок уснул.
В небе за стрельчатым окном мерцали к непогоде звёзды, в камине мерцали угли, и от этого ночь казалась жарче, чем была.
Они долго лежали в постели, глядя в темноту и друг на друга. Очень долго, пока тот, кто всё это затеял, не потянулся к брату, пока человек не ответил ему первым за целый день поцелуем, сжимая, стискивая до боли, первый раз за целый день, без опаски и без колебания.
Они долго занимались любовью, и не знали, когда придёт утро.
А также
читать дальшеВокруг фонарей – круги, мерцающие, густые. Декабрь, Сочельник, идёт снег.
Он стоит у окна и смотрин на мирную, совершенно открыточную картину. Загородный дом, фонарики, ночь, снег. То есть, если дождаться темноты, если прижаться лбом к панорамному окну, покрепче, поплотнее, чтобы не осталось пустого места в голове и вокруг, если напрячь больное своё воображение, и те тусклые огни, и то, что мерцает вокруг них принять, представить себе как фонари и снег... На самом деле это далёкие пожарища виднеются сквозь густой серный пепел.
Там, снаружи, дышать тяжело из-за этого пепла, дыма и пыли. И совершенно непонятно, как там ещё может что-то гореть; отложилось ведь в памяти ещё с начальной школы, с уроков физики, кажется – огонь не горит без воздуха.
Впрочем, где те школы, где те уроки. Да и где та физика, если уж на то пошло. Осталось только больное воображение. Или – больное сознание, что правильнее.
Да, с головой совсем не в порядке, уже… третий… месяц… год? А может быть и век – сейчас даже время идёт к чёрту, часы сбоят, среди дня наступает ночь, среди ночи – день. И постоянно преследуют сны наяву. Это хреново, это трудно выносить, но это нельзя изменить.
Люди вообще хреново переносят апокалипсис, как было подмечено давно и не им. И демонов тоже… переносят плохо.
Он идёт по дому, просто и почти бесцельно бредёт из комнаты в комнату.
Здесь, внутри дома, чьего-то бывшего дома, больших любителей шикануть в прежние времена, воздух нормальный. И нормальная вода. И еда, и тепло, растения в зелёных кадках тоже живые. Здесь ничто не напоминает, даже не догадывается о происходящем снаружи. И этот дом должен быть ему благодарен за то, что он в нём… живёт? Существует? Находится? Или просто и без затей заперт.
Но дом должен быть ему благодарен, как же иначе. Ведь больше его благодарить некому.
Он открывает кран и смотрит на струю, полную мелких молочных пузырьков.
Подставляет под неё руки и держит долго-долго. Пока пальцы не устают от напора воды. Хотелось бы, конечно, чтобы они уставали от жары или холода, но это невозможно.
Теперь это просто невозможно – чтобы ему было жарко, или холодно, или больно, или опасно. Чёртова окружающая среда подстроится под любую его потребность, сама подстроится, без напоминаний. Окружающая среда. Чёртова…
Он стоит под душем и вода льётся ему на голову, бьёт по лицу. Если ещё сильнее открыть кран, то, кроме шума по черепу, всё остальное как бы смывается. В принципе, можно было обойтись и без крана, но так как-то привычнее, по-старинке. В этом чёртовом новом мире он будет, наверное, большим любителем винтажа.
А что, ему не привыкать. Машина, револьвер, ножи. Теперь вот – краны, бритвы, ложки и чашки с кофе – приоритеты слегка сдвинулись, но что сейчас не сдвинулось? Если уж сдвинулся и он сам…
Он одевается, чтобы потом спуститься вниз.
Прок от этой залихватской новизны – мокрые полотенца можно швырять в ванной, носки бросать нестиранные, а наутро, ну или навечер, глянь – всё чистенькое, приглаженное и на своих местах. Аккуратненько, по полочкам разложено… Сразу видится родное. Ну да, реальность, она такая, кто конструировал – под того зануду и подстраивается.
Он стоит у плиты, варит себе кофе, любимым ножом бессмысленно царапает сетку, то ли письмена на столешнице.
Раньше он пытался этот нож согнуть, ещё раньше сломать, а совсем рано – выбить с его помощью окно, чтобы добраться до гаража, чтобы взломать гаражную дверь изнутри и на всех их четырёхсот лошадиных и одной человеческой убраться нахрен из этого проклятого дома, города, подальше.
Но быстро понял, что, во-первых – уж из мира-то они всяко не уберутся, а во-вторых – кто б им ещё это разрешил. То есть, понятно – кто. Но разрешил? Вот и остаётся варить себе кофе. А ей – ждать техосмотра раз, может, в неделю. На котором он не поприсутствует, и это его стремает. Может быть, это глупо, но они заслужили чёртово совместное развлечение.
Потом он не раздеваясь заваливается спать на диване, в гостиной, под пледом, без света. Странно, раньше с кофе хотелось уж точно не спать. Хотя, раньше ему вообще много чего хотелось. Теперь хочется только убраться отсюда подальше, по хоть какой уцелевшей дороге, а можно и прямо без дорог; убраться, как раньше, вдвоём; убраться, чтобы по пути разнести к чертям всё, что встретится; убраться так, чтобы все эти твари тоже убрались, по месту прописки, к дьяволу.
Он спит и видит сны. Страшные сны, кошмарные, правдивые, может быть, сны. Что снаружи совсем нечем дышать, что даже ножа ему не позволят взять с собой, что бежать им будет не по чему и не на чем, что её уже вообще нет.
Что грешно ему задумываться о побеге, ему, из-за кого это всё и началось. Потому что именно из-за него это началось, и теперь поздно сожалеть. И желать теперь чего-то – тоже поздно.
Полночная тишина – наступает 25 число. Ночь, зима, Рождество.
Он получит свой подарок.
Когда в отросших волосах скользнут суховатые пальцы, тёплая ладонь коснётся щеки, и от этих прикосновений сны станут совсем другими. О пыльных дорогах, заносах на поворотах, весёлых голосах, старых приколах.
Потому что тот, кто может менять реальность так же легко, как и его сны, тоже получил подарок. С рассрочкой в год, на целую вечность…
@темы: Supernatural, Дайроводство&бытописание
-
-
18.06.2009 в 11:19Красиво и образно
-
-
19.06.2009 в 19:14